«Говорят, люди ближе всего к смерти и умирают обычно на рассвете или же во время прилива.» (Брэм Стокер — «Дракула»)
Ночь тиха и холодна, но добрая компания у костра всегда согреет.
39 комментариев
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.
Далеко отходить не собираюсь — скорее, я намерен просто немного осмотреться. Все еще не теряю надежду найти воду, но даже если нет — поставлю силки в 2-3 местах рядом с ягодными кустами. И, надеюсь, нам повезет.
С Баттистой заговаривать не спешу — вместо этого прислушиваюсь и всматриваюсь в темноту, держа факел так, чтобы его свет не слепил глаза. Если бы я был уверен в своей голове, пошел бы один, но увы, мне нужен кто-то, чтобы влепить пощечину в случае обморока. Кажется, этому он у меня тоже научился.
В лесу ягодные кусты встречаются не так чтобы, они остались на поляне — зато впереди виднеется какое-то голубоватое свечение.
Убедившись, что насекомые остались позади, следую за капитаном, гадая, зачем ему понадобилась прогулка. Может быть, он хочет сказать мне что-то наедине? Может, поделиться опасениями? Или — того лучше — сбежать от всех? Это было бы прекрасно — оставить всех этих сумасшедших, которые нас замедляют, и быстрее найти дверь. Стоило бы захватить пальто, но придется им пожертвовать, ради нашего блага…
Что-то я замечтался — я по-прежнему не понимаю, почему мы тут гуляем.
— О чем поболтали с ирландцем? — спрашиваю, чтобы наконец начать прояснять ситуацию.
Пройдя первые 50 метров, я понимаю, что хотя бы одну ловушку разумно будет поставить в поле.
— Он жалова… — начинаю отвечать, а потом проглатываю остаток фразы "жаловался на тяжелое детство". Что это со мной? С каких пор я служу распространителем для сплетен?
— …кх-кх… учился разводить костер. Полезный навык.
Хорошо было бы рассмотреть признаки звериной тропы — лучшее место для силков, но, похоже, здесь они не ходят.
— Смотрите, — останавливаюсь и факелом указываю в сторону свечения, — подойдем ближе, только тихо!
Стараюсь не наступать на сухие ветки, продвигаюсь вперед.
— Несомненно. Но надеюсь, он нам больше не пригодится и завтра мы сосредоточимся на поиске статуй и двери. Вы ведь узнаете местность, если мы будем в тех же местах, что и в прошлый…
Врезаюсь в спину капитана, так как он остановился, заметив что-то среди деревьев. Выглядываю поверх его плеча и ощущаю, как переполняюсь восторгом.
— А может быть это и дверь! Она ведь светилась в прошлый раз! — говорю шепотом у его уха и еле сдерживаюсь, чтобы не начать его туда подталкивать.
Следую за ним, надеясь рассмотреть среди деревьев знакомую конструкцию.
Продвигаясь вперед, вы выходите к чему-то невиданному. Светится дерево — и имеет оно донельзя странную форму и поднимается к небу длинным белесым пальцем, на который нанизаны округлые шляпки, смахивающие на грибные. Подойдя поближе, вы убеждаетесь, что это и есть гигантский ни на что ни похожий гриб.
К счастью, я не расстаюсь с оружием. Держа карабин на взводе, я обхожу гриб по кругу. Кажется, он все-таки безопасен.
— Похоже, это какое-то растение. Но не подходите слишком близко, Баттиста.
После подземного монстра с сотнями щупалец я готов к любым сюрпризам. Вполне возможно, это маскировка для чего-то более ужасного. И все же — отличный ориентир.
Сворачиваю один из шнурков в петлю, выбирают молодое гибкое деревце — ловушка готова. Вот только я не прихватил с собой ягод — а без приманки в силках гораздо меньше смысла…
Что ж, есть еще один способ.
— Сможете найти это место? — справляюсь у Баттисты. Кто знает, что станет с моей памятью после сна.
Я испытваю странную смесь чувств. С одной стороны, я расстроен, что это не дверь. С другой стороны, я рад, что это не она, ведь тогда меня ждал бы семейный ужин. И нам всем пришлось бы прощаться, а я даже не придумал, что бы такое сказать на прощание, чтобы это расставание было не навсегда.
Однако очевидно, капитан не очень-то и расстроен, что письмо ему не дошло. Иначе непременно бы уточнил свой адрес и разобрался. Хотя зачем ему собственно со мной переписываться? Разве нам есть о чем разговаривать?
Вместо того, чтобы рассматривать гриб, рассматриваю его, пока он его обходит.
— Ну… — отвечаю, когда он обращается ко мне, и оглядываюсь, оценивая, насколько далеко светит костер. — Его сложно с чем-то спутать.
— Отлично. Мы оставим здесь ловушку и, возможно, в нее попадется заяц или птица, если нам повезет.
Отхожу на шаг в сторону, демонстрируя несложную конструкцию.
— А вы, похоже, стали отличным управленцем, — я действительно так думаю, но говорю это только для того, чтобы оттянуть время перед пикантным моментом. — Сегодняшний лагерь — во много ваша заслуга.
Выдерживаю паузу, чтобы он мог ответить на комплимент, а я, опять же, получил еще немного времени.
Присматриваюсь к ловушке, действительно силясь запомнить, где относительно гриба она стоит. Не верю я, что сюда что-то попадется, но шнурки нам могут еще пригодится.
— Вы надо мной смеетесь, — отвечаю и смеюсь сам. — Никто меня не слушал. Это вас все слушают. Я просто пытаюсь вспомнить все, что мы делали в прошлый раз.
Хотя похвала мне приятна, вот уже и лицо горит. Только с чего бы ему меня хвалить? Уж не надеется ли он этой ночью отдать концы и передать мне бразды правления лагерем и я сейчас получаю эту шнурки в качестве наследия? Вон какие круги у него уже под глазами!
— Если мы со всем закончили, давайте вернемся в лагерь. Вам стоит лечь прямо сейчас — так вы дольше поспите.
— Ну да, только ещё кое-что… Приманка…
Зря я это ляпнул, надо было просто попросить его отвернуться.
— Вы идите, Баттиста. Я, эм, тут ещё кое-что сделаю, — берусь за ремень, чтобы он понял, что я имею в виду млую нужду, — только не спешите. Догоню вас и поставим ещё пару ловушек в поле. К утру что-нибудь да попадётся.
Не очень-то мне понятны его дальнейшие действия, но может это и впрямь будет полезно в дальнейшем для выживания, поэтому недоуменно поморгав, интересуюсь:
— А… кого вы надеетесь приманить… таким способом?
— Понимаю, как это выглядит, — когда Баттиста отходит на расстояние, считающееся приличным у двух мужчин, я осуществляю задуманное, стараясь не замарать верёвку, — но в Северное Италии, когда мы стояли на самобеспечении, без довольствия, так попадалось по 5 русаков за ночь.
Закончив, заправляюсь и догоняю соотечественника.
— Бывали здоровяки фунтов по 20. Нам бы такого, а?
По моим расчётам, мы должны выйти к полю чуть в стороне от лагеря. Я ставлю ещё две ловушки на ягодную приманку, стараясь выбрать ориентиры, по которым и я, и Баттиста, легко могли бы найти их завтра.
Попутно собираю немного ягод в полы гимнастерки — скудный ужин и источник воды за неимением лучшего.
Подгоняемый его взглядом и правда отхожу. Не по себе мне от мыслей, что он взял меня с собой, чтоб я запомнил где ловушки. Почему он думает, что сам не сможет проверить их утром?
Его рассказы кажутся мне фантастическими:
— Что, правда? — переспрашиваю с недоверием, от нечего делать ломая по дороге какую-то ветку. — Никогда ни о чем подобном не слышал. Нас слишком много, чтобы накормить всех зайцем. Разве что суп из него сварить. Но нам не в чем.
Видя, что даже капитан собирает ягоды, тоже без особой охоты срываю пару гроздей и ем на ходу. Лучше уж так, чем совсем на пустой желудок ложится. К тому же оказывается, что я давно хочу пить, просто за всей суетой не замечал, а ягоды оказываются на удивление сочными.
— Кстати, кто с кем будет спать? — спрашиваю, раз уж мы возвращаемся обратно.
Вряд ли девушкам выделят отдельный навес — в прошлый раз мы спали вместе.
— О, 20 фунтов — это целый поросенок! Лучше, конечно, иметь двух таких, но и один — больше, чем у нас есть сейчас.
Я задумываюсь, может ли голод довести нас до того, чтобы мы начали охотиться на болотных тварей. Нет, пожалуй, попробуем с зайцами.
— Думаю, люди сами улягутся, — говорю я Баттисте. — Предполагаю, что вы выберете настил покрытый вашим пальто, оно помягче солдатского плаща.
— Я предпочту там, где будете вы. Говорят, у итальянцев горячая кровь, значит, там будет теплее всего, — отвечаю, глядя куда-то в противоположную сторону и уверяя себя, что это вполне уместная шутка.
Хотя я и вовсе не собирался спать, уверен, под елками еще ползает всякое.
Когда вы возвращаетесь к лагерю, обнаруживаете, что части отряда нет и в помине. Исчез и прихворавший Готье.
— Что ж, она из меня понемногу вытекает, так что подогрев вам обеспечен.
Обменявшись с Баттистой то ли ироничными комментариями, то ли какими-то признаниями, возвращаюсь в лагерь.
На двое все еще глубокая и холодная ночь, когда вас поднимают на ноги.
Тело отказывается просыпаться, и в итоге я сначала выкатываюсь из-под навеса на холодную землю, а потом встаю на ноги. К счастью, я прекрасно помню, где нахожусь. С тяжелой головой выясняю у Камаляна, как прошло два первых дежурства — судя по тому, что меня будят только сейчас, происшествий не было.
Путь к костру кажется слишком долгим — ноги почти не отрываются от земли. Рука "вернулась" — и теперь охвачена болью от самого плеча. Она кажется ледяной — то ли замерзла, то ли я наложил повязку слишком туго. Предвкушаю, какой болью она наполнится, когда начнется движение крови — если уже сейчас я не против ее оттяпать.
Если в каске еще осталась вода — делаю глоток, если нет — молча подхожу к огню и вытягиваю к нему здоровую руку. Обжигающее тепло согревает, высушивает кожу — я как будто разделен на двух разных людей. Один из них утонул вчера в болоте, а второй — сгорел на пожаре. Жить не хочется никому из них.
— Как спалось, Баттиста? — выдавливают из себя мертвецы — один хрипит, второй присвистывает, оба в конце закашливаются.
Кажется, я только успел заснуть, как кто-то меня уже трясет, и на короткий миг я пугаюсь, так как не узнаю Камаляна в темноте и вообще не понимаю, где нахожусь. Вид костра ставит все на места.
Часы показывают, что я действительно проспал около шести часов. Как бы я был рад отдать их курсанту, чтобы он отдежурил за меня и оставшуюся вахту, но это точно собьёт мой статус в глазах капитана, и он в дальнейшем станем советоваться только к ирландцем.
Каким-то чудом добредаю до бревна, и кажется попытка застегнуть пуговицы жилета меня снова усыпляет. Когда капитан произносит мое имя, я отвечаю ему долгим нечленораздельным звуком, означающим "Мало и холодно."
Курсант отчитывается, что никаких животные или посторонние вокруг не ходили. (Возможно он может упоминать что нить сверхъестветенное, вроде странных звуков музыки из леса — но тут пока невозможно предсказать придаст ли он этому значение).
Какое-то время мы молча сидим у костра. Не таясь, смотрю прямо на Адриано — да и не очень-то отдаю себе в этом отчёт. Отблески огня ежесекундно меняют его — это похоже на череду масок, и среди них нет ни одной сулящей что-либо хорошее… Не из-за него ли мы сюда вернулись?
Нет, так мы далеко не уедем, я снова почти уснул. Заставляю себя встать, растираю лицо, сгоняя с него сон, и снова обращаюсь к Баттисте:
— Ничего не приснилось?
Надо его разговорить, чтобы проснулся.
— Мне казалось, вы бормотали во сне. Сыпали какие-то проклятья в адрес… эмм… галстуков.
Знать бы ещё что-нибудь о моде.
— Я не сплю! — отвечаю на вопрос, который, хвала Господу, расслышал даже сквозь сон. Выпрямляюсь и принимаюсь поспешно дозастегивать жилет.- Я нормально!
— … Галстук? — переспрашиваю, ощущая, что язык во рту еле ворочается. — Да, вы правы. Надо перевязать.
Распутываю узел и ощущаю, как эта возня меня снова убаюкивает. Поднимаюсь на ноги, чтобы снова не задремать, и кое-как перевязываю его. Ощущение досады от отсуствия зеркала помогает проснуться еще сильнее.
Но, пожалуй, есть средство, которой взбодрит нас и получше. Как раз на утро и осталось.
Достаю фляжку и взбалтываю ее, чтобы компоненты перемешались:
— Здесь осталось как раз пара глотков — на двоих. Это лучше, чем кофе, — говорю и протягиваю ее капитану.
— Спасибо, — это благодарность отказа, а не согласия, — но нам здесь торчать дольше суток, скорее всего. Сохраните для себя. У меня отработано больше приёмов быстрого подъёма.
Отказываться досадно — содержимое фляги манит. К тому же, мы смогли бы набрать туда воды… Но нет, поздно менять мнение.
Какое-то время я трачу на раздумья, перевязать заново руку или сначала размятся. Все-таки лучше второе — ещё усну над бинтами. Заодно и лагерь проверю — он мал, но обход не помешает. Размахивая руками и перескакивая с ноги на ногу, повторяю контур светового пятна — карабин остаётся у костра но если замечу что-то подозрительное, успею к нему рвануться.
— Кажется, все в порядке. Люди смогли уснуть.
Как бы завести разговор о письме, которое не идёт у меня из головы с того момента, как я о нем услышал. Или это ещё был полусонный бред контуженного?
Я не отвечаю на мысли, у меня и правда были соображения про воду))
— Но, капитан, для одного меня здесь много, а другой фляги у нас нет. Мы возьмем в ней с собой воду. Не в каске же нам ее нести, — продолжаю трясти флягой, надеясь, что этот жест вглядит заманчиво.
Сам я уже до смерти хочу от нее отхлебнуть. На дне основная взвесь, прочистит мозги не хуже ледяного душа.
Только, когда капитан сообщает, что все на месте, до меня доходит, что вообще-то сначала надо было действиетльно проверить все ли хорошо со спящими и на территории. Но раз уж он это сам сделал, то не стану слишком сильно мучится чувством вины.
Пока он упражняется, я успеваю отойти к кусту, где не только справляю утренние дела, но и добываю с листьев росы для умывания. Думаю не сорвать ли ягод, но не решаюсь. Мало ли кто ходил сюда по таким же делам кроме меня. Да и в такую рань желудок еще спит — не стоит дразнить его пустыми обещаниями.
Возвращаюсь к костру, и принимаюсь чистить ботинки от болотной грязи сорванными пучками травы.
— Да, капитан, — говорю, когда он снова оказывается рядом. — Я хотел у вас кое-что спросить. Если это не очень личное.
В лагере действительно все на месте, выглядят живыми. Дров уменьшилось вдвое.
никаких подозрений по поводу мыслей))
— Черт с вами, давайте сюда вашу флягу, — соглашаюсь я, но руку не протягиваю — пусть сам распорядится, в каком порядке мы приложимся к горлышку, — и спрашивайте, что хотите.
Несмотря на разминку, простреленная ладонь так и не согрелась. Кажется, боль чуть поутихла — по крайней мере, на нытье плеча я теперь вполне могу не обращать внимания. Нужно привести себя в форму — скоро рассвет, и первое, что я сделаю, так это заберусь повыше, чтобы осмотреть окрестности. Скорее всего, придется организовывать разведывательные отряды, поддерживая здесь основной лагерь. Ни к чему таскать по лесам столько гражданских и тем более женщин- никуда я не смогу их привести, пока не найдем дверь.
Первым даю выпить капитану, а затем запрокидываю флягу, выливая остатки в себя. В глазах проясняется почти мгновенно, и меня даже тянет идти на поиск тропы, статуй и всего остального хоть сейчас.
Прерываю очистку обуви и поднимаю на него глаза:
— Сколько вам было лет, когда вы впервые убили? Это трудно?
Выпивка горчит и будоражит: звуки становятся громче, огонь ярче, а мои собственные движения резче и точнее. Я начинаю освобождать ладонь от перевязки, и еще какое-то время после того, как вопрос задан, молча разматываю бинты. Дело не в затуманенной памяти. Нужная сцена заслоняет собой все перед глазами еще после слова "впервые". Я уже знаю, что за ним последует — и тот крепкий африканец с короткими разукрашенными волосами на затылке уже откликнулся.
Просто это сцена, для которой не находится слов.
— Мне было 22, — я отвечаю по сути вопроса, — гораздо больше, чем у большинства военных в наше время. Это было в Африке, я не видел его лица.
Ни до, ни после. Он упал вперед, поняв облако сухой серой пыли, и его утащили свои — но вскоре бросили, ведь он был мертв. Там не заботятся о мертвецах.
— Так что на том свете, когда я буду проходить через коридор убитых мной, не смогу узнать его.
Он оставлял после себя грязный мокрый след. На дороге было слишком много пыли, и красный цвет мгновенно исчезал, превращаясь в черную грязь. Но это была кровь, не что-то другое — у крови свой запах, и сейчас он снова схватил меня за горло, потому что я слишком неосторожно обошелся с перевязкой.
— Долгая будет прогулка.
На свежих бинтах появилось небольшое темное пятно. Вблизи можно рассмотреть, что оно красное, но уже на расстоянии шага цвет теряется из-за слабого освещения. Еще несколько слоев повязки — и он совсем исчезнет.
— Так что самое трудное еще впереди, — я улыбаюсь и подмигиваю Баттисте. — А вы что же? Никогда в детстве не мечтали стать военным? Браво маршировать на парадах, стрелять точно в яблочко и освобождать от врага прелестных барышень?
Не смотря на то, что капитан говорит короткими фразами, предаставляю я себе все очень ярко. Дрожащий от зноя африканский пейзаж, и стрельба почти бесшумная в плавящемся бесконечно-прозрачном воздухе.
Я ожидал, что ответ меня накрутит еще больше. И сделает все более реальным, но мозг уже объят ледяными оковами микстуры и упрямо находит в этом успокаивающую иллюзию. Он убил тогда, и построил из них целый коридор — но живет же, и даже бывает улыбается или шутит. Жизнь будет продолжаться.
Но коридор мертвецов… Ведь не стоит и надеятся, что тот человек на короткой встрече после кофе станет последним. Если я хочу что-то значить для семьи, мне придется построить коридор не короче, чем у отца. И может быть даже не короче, чем у капитана.
Пока я думаю об этом на лице моем умиротворение сменяется тревогой, затем надеждой, а затем и прострацией. И на вопросы я отвечаю только когда они эхом прозвучат в моей голове дважды.
— Взгляните на меня, какой из меня военный! — развожу руками. — В Италии я рос с матерью, среди кузин и тетушек — и нас всех больше занимали вальсы, пикники и опера. Чтобы заполучить барышню мне даже особо стараться не приходилось. С уличными мальчишками я общался только на пляже. И драться с ними мне вовсе не нравилось. Пока Европа воевала, в моей жизни были сплошные танцы. А сейчас, когда Европа танцует, в моей жизни…. — я запинаюсь, понимая, что меня понесло, и опускаю руки, пытаясь придумать, как бы извернуться. — Бизнес — злое место, — наконец, говорю, обращаясь к костру. — Там драки нечестные, правил нет, кто благородный — тот труп. А я… так хотел бы… вернуться в Италию. Но в ту, которой больше нет. Иногда я завидую тем парням, которые пошли в армию и остались на фотографиях навсегда молодыми. Но что от этого толку. У всех своя судьба.
— Танцуйте, Баттиста, — усмехаясь, отвечаю на его пылкую тираду. — В этом куда больше настоящей жизни, чем в том, чтобы убивать или быть убитым. В армию идут те, кто не умеет танцевать. Как я.
Подбрасываю дров в костер — пламя сначала обходит подсыревшее полено стороной, а потом набрасывается на него со звериной яростью. Становится жарче, и я отхожу на шаг назад. Если бы я мог бы точно так же сделать такой же шаг назад в свое прошлое, пошел бы я снова в армию? Трудно представить себя без вечных костров войны. Танцующим и переживающим за семейный бизнес… Я вдруг понимаю, что Баттиста говорит об обычной жизни так, как некоторые рассуждают о военном времени.
— Драки становятся честными или нет только из-за того, как мы себя в них ведем. Многие считают войну самым подлым делом — и хотя мы ведем одни и те же бои, мои остаются честными.
Так ли ты честен сейчас с собой, офицер Туссента, как хочешь казаться?..
— Почему это не умеете? Может быть, вы просто не пробовали? Я бы вас научил. Премудрости в этом гораздо меньше, чем стрельбе, — возражаю оживленно.
"Мадонна, что ты снова несешь. Остановись, пока все премудрости стрельбы он на тебе не отработал."
К счастью, мы переходим на драки, и это возможность уйти подальше от глупостей, что я наговорил.
— Это просто вы такой человек, и вам хватает сил нести отвественность за свои решения, даже если вы чужой приказ выполняете. А я не знаю, как смогу…
"Черт побери, да куда ж тебя опять несет. Давай, расскажи итальянскому офицеру о подвигах и деятельности своей семьи, а он потом с радостью пересскажет все Муссолинни. Еще посвящение не прошел, а уже плюешь на омерту!"
— Кстати! — нащупываю, наконец, спасительную тему. — Забавная история с письмом! Я писал вам из Чикаго, но каким-то чертом оно оказалось у нашему молодого друга, Камаляна. Я должен был убедиться, что все было реальным. Что вы… ну и Готье, конечно…. существуете. А сейчас, мы с вами снова видимся, но у меня по-прежнему нет никаких доказательств, что вы — настоящий. Я могу сейчас спать, а мой сон снова породил и вас, и в качестве оправдания — Камаляна.
— Да? И какому именно танцу вы стали бы меня учить? — я снова пытаюсь вернуть разговор к легкомысленным шуткам. Серьезных проблем нам всем и так хватает — если уж эта ночь проходит тихо, почему бы и не пошутить. Тревожно оглядываюсь: проверяю, действительно ли вокруг все в порядке. Кажется, из-за этого я прослушал, как он перешел к письму. К сожалению, я практически уверен, что Камалян настоящий — не раз приходилось иметь дело с чем-то подобным… Стоп, не об этом мне сейчас следует думать.
Решившись, я достаю из скрытого внутреннего кармана часы с гравировкой АВ:
— У меня было напоминание о том, что все действительно происходило, — протягиваю их Баттисте. — Должно быть, вы их обыскались.
— Не представляю сочетание: вы и чарльстон. Вам подойдет что-нибудь менее легкомысленное. Думаю, это было бы танго, — я замечаю улыбку, и рад, тому что он счел эту тему поводом для шуток.
Сначала не понимаю, что он мне протягивает, принимаю часы, а потом смотрю на собственную вещь, которая поначалу кажется мне незнакомой. Затем меня разбирает смех, и я говорю:
— Я был уверен, что либо потерял их, либо их стащил Готье… Да, я вспомнил, что дал вам их ночью…
Смех, впрочем, вытекает из меня быстро. Продолжаю смотреть на них, поглаживая большим пальцем гравировку.
Почему они у него? Мог ведь и сдать в ломбард. Даже не так. Почему они у него сейчас? Не сочетаются они у него с костюмом, как ни крути. Я не решаюсь думать об этом дальше. Не решаюсь поднять глаза и ошибиться. Пусть он и дальше разговаривает со мной, пусть меня не презирает. Может мне и жить-то осталось пару часов, я хочу быть его союзником до последней минуты.
— Утерянные вещи тоже находят нас во сне, — говорю вслух, щелкнув золотой крышкой.
Эти часы всегда нравились мне больше, чем те, что у меня сейчас.
— Если я заберу их и не обнаружу утром у себя, то потеряю веру. А я этого не хочу. Вы не могли бы… и дальше их хранить? — протягиваю их обратно. Только бы он взял. — Уверен, на войне тоже нужно знать, сколько времени. А с моей тростью все равно лучше сочетаются серебряные.
Все-таки смотрю на него и силюсь прочесть что-нибудь в его лице.
В медленно проясняющемся небе начинают ворчать нависшие над лесом свинцовые тучи. Сверху начинает накрапывать дождик, обещающий вскоре перерасти в нечто более серьезное и неприятное.
— Что ж, не я это предложил, — теперь я стараюсь говорить серьёзно, — я учу вас стрелять. А потом вы мучаетесь со мной и своими танцами.
Этому, конечно, не суждено случиться. Но пусть сегодня и не возможные вещи обретут очертания, раз уж реальность так чудаковата.
— Вы уж простите, Баттиста, — кажется, я говорю тише и твёрже, — но эти часы уже не ваши, мы с ними друг к другу привязались. Так что и думать забудьте их себе вернуть.
Протягиваю руку, чтобы он мог вложить в неё мои его часы.
Когда вы заключаете эту сделку под небесами, хляби господни разверзаются, и на ваш лагерь обрушивается ливень, мгновенно пробуждающий ваших товарищей и возвращающий вас к более приземленным вещам.
Смеюсь на слова о танцах и стрельбе, на миг поверив в то, что такое возможно, но осознание немилосредно догоняет меня — возможно, но в лучшем из миров. Или во снах.
Когда он забирает часы, сердце бьется как сумасшедшее, а на языке вертятся слова, о которых я немедленно пожалею, или же не буду жалеть никогда в жизни…
Но чертов ливень решает все за меня и в мерзейшей манере осуществляет мои более примитивные мечты — об умывании, стирке одежды и душе.